Рыцари черешневого цветка - Страница 38

— Конечно, Теодор завтра идет… Еще до рассвета… Горемычные! Они уже целый месяц только и думают об этом странствии!..

— Ой, горюшко, мадам Урсу! Как вы можете говорить так?! Ведь там столько неслыханных опасностей!.. Мне сказал охотник. Ведь там столько пропастей, вода без дна, полным-полно зверей… там есть даже духи, мадам Урсу… Вы слышали? Говорят, выходят ночами и вурдалаки, и призраки… Майор клялся честью, что видел там всякие видения… Он встречал там и Добреску, очень почтенного мужчину… И Олениху, это, наверное, бывшая боярыня… Он сказал мне, что не верит, что кто-то возвратится оттуда живой… ей-богу, мадам Урсу! Он меня просил, чтобы я не пускала Ионела, и еще он меня просил пересказать это и другим родителям… В особенности вам, так как вы же моя соседка…

Женщина выслушала все, часто кивая головой, словно подтверждая каждое слово гостьи в красном халате.

— Я не говорю, что нет опасностей и зверей, — говорила она. — Но опасности же встречаются повсюду, на каждом шагу. Идешь улицей, а тебе может упасть кирпич на голову, или ты споткнешься и сломаешь себе ногу… И даже в доме можешь подскользнуться на ступенях и сломать шею, как это произошло год назад с мадам Василиу. И звери встречаются на каждом шагу, одни настоящие, вторые — в человеческом облике… И здесь, у нас, на склоне холма зимой появляются волки. А они же появляются и летом… Что же до вурдалаков, призраков и других явлений — то это все басни, выдуманные для того, чтобы пугать грудных детей.

Мама Ионела немножко скривила нос, услышав такие слова от мадам Урсу. Но это быстро прошло. Другое донимало ее: старушка не хотела верить тому, о чем говорил охотник.

— Итак, вы не верите в духов, мадам Урсу? Пусть Вас бог бережет!

— А что же мне делать, если за пятьдесят лет я не встретила ни одного духа, ни доброго, ни лихого? Я говорю себе: береги меня, боже, от людей, а от духов я уберегусь сама!

— Итак, вы верите, что ни один дух не нападет на парня?

— Пусть даст бог, чтобы это была единственная опасность… Я не говорю, что их не будет… Но чтобы поломать руку или ободрать ногу, то такое и в доме может случиться. Пусть они берегутся и остерегаются. А то плохо, когда человек сызмальства приучается ко всему готовому. Иначе вырастет боязливым, словно заяц, и ничего не будет знать, словно птенец…

— Да… наверное, Вы правы, — начала успокаиваться мама Ионела.

— Разрешите ему, соседка, пусть отправляется! Когда уже и девчата собираются в дорогу! Что, они более защищены от опасностей, чем ваш сын? Видели бы вы доктора Истрате, как он подгонял дочку…

Ионелова мама не знала, что еще сказать. Она забыла о страхе, который вынудил ее перейти через улицу в халате и в тапках. Она возвращалась домой уже в другом расположении духа. А возле калитки даже поблагодарила мать Урсу за то, что подбодрила ее.

— Так уже устроен человек, — ответил ей старушка. — Надо по-хорошему думать о завтрашнем дне, так как если у тебя в голове только черные мысли, то такая жизнь не может называться жизнью.

— Правда ваша, мадам Урсу…

— И ничего не бойтесь… — решила старушка полностью развеять всяческие страхи своей гостье. — Если ваш парень разобьет голову или даже поломает ногу, то быстро вылечится, так как доктор Истрате дал им полную сумку врачебных инструментов и лекарства…

Мама Ионела задрожала и чуть не выскользнула из халата.

9

В парикмахерской «Гигиена», известной во всем городе, двое работников ждали часа закрытия. Один из них, высокий мужчина, такой высокий, словно природа утратила ощущение меры, наделив его таким ростом, давал перед вторым бесплатный спектакль оперной музыки. Так он делал всегда, когда не было клиентов. А поскольку такое случалось довольно часто благодаря давним неписаным законам, которые вменяли в обязанность жителей города пользоваться только собственными бритвами, а стричься лишь накануне больших праздников, его высочество со временем стал довольно известным артистом. Правда, аудитория была не очень многочисленная: лишь один меломан в лице его коллеги, да и репертуар весьма не богатый: одна-единственная ария, зато это — бессмертная каватина его пращура по цеху из Севильи. Может, сама ария и не передавалась с чрезмерной музыкальной точностью, так как там иногда переплетались между собою бекары и бемоли, одни ноты удлинялись, другие исчезали совсем… зато исполнитель проявлял столько энтузиазма и так жестикулировал, что даже Тито Гобби или Рикардо Страччиари не могли бы сравниться с ним. Он готовил арию, выгибая спину дугой. Потом клал чистое полотенце на левую руку. В правую руку брал бритву, после этого вытягивал от середины комнаты к порогу двери левую ногу. Рука с бритвой выписывал исполинский полукруг, который всегда пугал пауков, которые разбегались по уголкам комнаты. Но он еще не начинал. Сперва, он считал, следует улыбнуться. Потом засмеяться. Далее — уже хохот. Хохот переходил в трели. Артист начинал арию: «Хо-о, хо, хо, хо, хо! Хо-о!..» И пока трели выбрасывали слова арии, голова его приходила в движение врассыпную с ошеломляющей скоростью: вправо, влево, вниз, вверх, вперед, назад, наискось, накрест, по кругу, параллельно, и с такой силой, что даже страшно. Но в этой уникальной жестикуляции принимала участие не только голова. Рука с полотенцем, оживленная силой октав, выгоняла последнюю мушку из помещения, а рука с бритвой… не оставляла ни единого кубического миллиметра в помещении, которое не было бы выдраено до блеска не раз, а десятки раз за время одного-единственного спектакля. Когда артист доходил к месту, которое в переводе означало бы: «Я наилучший цирюльник», он демонстрировал такой инстинкт цирюльника, естественно, если он существует, этот инстинкт, что тогда кто-угодно мог бы поучиться там этому прекрасному искусству. Иногда он разводил такие неистовые пируэты, что должен был выбегать во двор, что бы временами его голова не пробила потолок и не прошла сквозь крышу, словно дымовая труба. Одной ногой он стоял посреди комнаты, а второй выписывал круги под потолком, тело выгибалось гигантским полумесяцем, а голос… и что там говорить! — в такие моменты голос его своей силой переходил в канонаду. Целая казарма, превращенная в хор, звучала бы рядом с его голосом, словно звук одной капли в хоре водопада. Финал был похож на начало арии, только фигура артиста представляла утомительную дорогу к вершине искусства. Наибольшая беда состояла в том, что спектакль проходил внутри помещения, а не перед ним. Не имела бы тогда парикмахерская «Гигиена» отбоя от клиентов! Но, кроме этого недостатка, большой артист был очень порядочным человеком. Первоклассный мастер, сердечный, честный до наивности, приятель для всех: богатых и бедных, веселых и печальных, кроме этого, он был активнейший и известнейший читатель городской библиотеки. Почти каждый день он читал в парикмахерской какой-нибудь роман, этому великодушно оказывали содействие и жители города — они никогда не стояли в очереди на бритье или стрижку. Поэтому, будучи в соответствующем расположении духа, великан-артист останавливал на улице какого-нибудь небритого индивида и давал ему наилучший рецепт: